Сибирский кавалер [сборник] - Борис Климычев

Ребятишки продают сбитень, сваренный на меду, с добавлением травки — шалфея.

Сбитень варен на меду,Хоть две чашки накладу!

А вот — важня. Весовые меры здесь — кантыри. Тиуны, ямцы, берут со всякого товара десятину налога. Гири у торговцев проверяют. Кто с обманной гирей станет продавать, тому по царскому указу сии гири на шею прикуют, навечно!

На двух высоченных башнях, в которых ворота, сидят казаки, следят: а что на торге и вокруг него делается? Стены высоки, ворота открыты так, что зараз больше одного всадника не въедет, пешие тоже, чтобы шли по одному.

Какой-то угрюмый, с глазом огненным, сторговал у бухарца жеребца, кису свою развязал, высыпал бухарцу деньги в шапку.

— Ну, уртак, твое добро! Посчитай-ка серебро!

Бухарец считать начал:

— Бир таньга, еке таньга!

А этот покупатель коня своего плеткой — хлесь! Вылетел в ворота и быстрей молоньи помчался. А в шапке у бухарца серебро враз обратилось в черепки. Вай-вай-вай! Крик по торгу прошел.

Казаки кинулись за злодеем скакать, уж и кафтан ухватили его, а он мяукнул да гаркнул басом:

— Я — Гурбан!

И исчез.

А через день баба в Томском младенца приспала. Говорит:

— Снилось мне, что младенец мой черный весь и верещит так: «Я Гурбан, Гурбан, Гурбан!..» Вот испугалась я и придушила его…

А еще через день было. Казак дежурил возле всполошного колокола на башне. Вдруг в ухе заскреблось, зазвучало, словно жук в него залез какой:

— Бурлы-мурлы! Бурлы-мурлы!

Казак схватил фляжку, голову набок наклонил да в ухо вино залил. Думал — затихнет, а в ухе-то ка-ак гаркнет:

— Это я, Гурбан! Мне от вина худа нет, бурлы-мурлы, мне только веселее!

Казак с перепуга в колокол ударил, заметался народ:

— Али горит, али напали?

Казаки на башнях на дорогу глядят: пыль, всадники, стрелы свищут. Развернули стрельцы пушку и по дороге — шарах! Пыль заклубилась, собаки в визг ударились. Колокола в церквах зазвонили, люди с полей домой кинулись. Скотина ревёт, калитки железными цепями гремят, кто-то из самопала пальнул, кто-то с крыши свалился.

— Запирайте ворота! Опускайте решетки!

Воевода на главную башню влез, немецкую зрительную трубку к глазу приставил, посмотрел, встряхнул трубку, еще раз глянул:

— Ни хрена нет!

Воевода белоснежный плат из кармана достал, трубку протер, в разные стороны смотрит — нигде, ничего. И вдруг в трубке зрительной глаз, черный, раскосый, подмигнул и в ухе воевода противный голос услышал:

— Это я, Гурбан! Ты не воин, а чурбан! Хи-хи-хи!

Воевода трубку немецкую о землю брякнул, плюнул на неё. Ухо пальцем поковырял и сказал:

— Сие все от жары блазнится. Впредь на дежурстве в карты не играть, вина не пить, караулы менять в два раза чаще. Не исполните — кнута отведаете. А который стрелец переполох сделал, у него из оклада вычтем!

И поехал воевода холодной водой обливаться, пить со льда квас, по новейшим немецким рецептам настоянный.

В это же самое время на север от Томского города, в часе ходьбы от него, в монастыре в устье Киргизки-реки, куранты заиграли не то, что надобно. Обычно они играли «Коль славен Господь во Сионе», а тут забористую такую басурманскую мелодию затарабанили: «Они были бы там, мы были бы там!» Словно бубны в частом ритме стучат. И в ритме мелодии этой козлиный голос поёт: «Я Гурбан, Гурбан, Гурбан!»

Игумен, старец Варлаам, настоятель, летописец, золотую цепь патриарха Константинопольского имеющий, поначалу подумал: не дурачится ли кто-либо из иноков? Глянул, а циферблат часов крутится в обратную сторону. Горе!

Послали конного в город за мастером-немцем, хоть и не православный он, да в часах понимает. А часы свое долдонят:

— Я Гурбан, Гурбан, Гурбан!

Противно было слышать это. Она и речка-то здешняя Киргизкой зовется потому, что в прошлые года навалились здесь кыргызцы на монастырь, обложили обитель, а стены слабые были.

Тогда монахи, которые помоложе, усадили старцев в большую ладью, дали им Казанскую икону с изображением Божьей Матери. И держал самый старый эту икону, сидя на носу лодки. И пошла лодка сама собой из устья Киргизки и далее — против течения реки Томы. И зашла потом лодка в устье реки Ушайки и по той реке приплыла к Ушайскому озеру, где бревенчатая пристань. И сошли старцы на пристань, поя хвалу Господу, и подмоги монастырю просили.

Помощь опоздала. Разграбили киргизцы монастырь и сожгли.

Погибло в битве за монастырь семьдесят молодых иноков. Не о них ли молятся нынешние монахи? Не о них ли чистой печалью печалуются? А тут — на тебе — Гурбан!

Осенил отец игумен часы крестным знамением, они и вовсе остановились. Зато и тарабарская музыка умолкла и голос противный исчез.

А вечером того же дня на Юртошной горе колмаки да бухарцы сидели, в юртах с ними был тайный мурза, одетый простолюдином. Сидит, ноги калачом, холеную бородку поглаживает. Кумыса надулся, аж пузо свисает. «Яхши-болсын!» — говорит.

Тайное сборище. Но двое там, с вида нерусские, да под татарскими халатами у них кресты спрятаны. Может, их там за турков приняли: носы большие, глаза навыкате с красными прожилками. А были это — греки, Петр да Максим.

Лет десять назад они в Томском с казаками прибыли, которые их из туретчины вызволили. В домах они жить не захотели, в пещерах на склоне Воскресенской горы обретались. Скала отвесная, а в ней дорога рублена, а рядом — пещеры, с ручьями из них вытекающими. Там они и спали на соломе, пили из ручья, бороды не стригли, задубели.

Кто не идёт, всякий им копеечку либо корочку даст, помолитесь, мол, отцы, за нас грешных. А иному Петр и Максим натянутой веревкой дорогу преградят.

— Что, отцы мои, путь загородили? — удивится казачина.

— Брат, вернись, помирись с братом своим! — отвечают.

А казак-то и вспомнит: верно, согрешил, поругался. Заплачет, да и мириться пойдет.

Случалось Петру с Максимом болящих исцелять, советы мудрые давать. Звал их игумен Варлаам жить в обитель, отказались — видение им было.

И вот теперь сидели они в юрте той бесовской, а была она на самой вершине горы у Юртошного озера, заросшего красноталом, зверобоем, белыми и желтыми кувшинками.

Сидевшие в юрте ели халву, непонятные фрукты всех цветов. Съел Петр одну синюю грушу, и нос его тотчас принял грушевидную форму, басурманское кушанье крещеному человеку — яд!

Тут мурза хлопнул пухлыми ладонями, и вышел в круг с бубном главный шаман. На бубне, как на блюде, лежала горстка мухоморов. Он их брал губами и ел. Потом ка-ак ударил колотушкой в бубен, да ка-ак подскочил! И — айда плясать. Скакал, пока пена изо рта не пошла, тогда свалился и стал выкрикивать что-то на жабьем языке. А Петра с Максимом Господь сподобил, и поняли они всё. Предсказал шаман, что будет в Томском смута великая. Казаки и их начальники между собой передерутся. Так сделает шайтан по просьбе великого шамана.